“Amidst reputed lovers’ spree” (“Среди любовью слывшего”), Yevgeny Yevtushenko

I freely admit there’s a lot of guesswork here.

Amidst reputed lovers’ spree,
the mesh of hands and fate,
you haven’t, dear one, heard from me
about my love to date.

So do not ask about the truth,
allow me own my debt –
sincerity is not my suit,
at candour I’m inept.

But don’t succumb to mournful mien
believe in your bright star –
I haven’t yet your likeness seen
nor met your like so far.

You see
……..your strength won’t stay its course,
to live
……..your love must burn,
and if you ride deception’s horse
deception’s what you’ll earn;

Abandoning naivety
is more than I can do –
expecting reciprocity
of feeling’s foolish too…

I wish I could forget it all
and think of me alone,
but still you hold me in your thrall
I want you for my own.

When will all these misfortunes end?
again my pain I face –
to love I’d rather not pretend,
and yet I want its grace.

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Среди любовью слывшего
сплетенья рук и бед
ты от меня не слышала,
любима или нет.

Не спрашивай об истине.
Пусть буду я в долгу –
я не могу быть искренним,
и лгать я не могу.

Но не гляди тоскующе
и верь своей звезде –
хорошую такую же
я не встречал нигде.

Всё так,
……..но силы мало ведь,
чтоб жить,
……..взахлёб любя,
ну, а тебя обманывать –
обманывать себя;

и заменять в наивности
вовек не научусь
я чувства без взаимности
взаимностью без чувств…

Хочу я память вытеснить
и думать о своём,
но всё же тянет видеться
и быть с тобой вдвоём.

Когда всё это кончится?!
Я мучаюсь опять –
и брать любовь не хочется,
и страшно потерять.

Translation by Rupert Moreton

White Night (Белой ночью), Anna Akhmatova

Akhmatova wrote this in 1911 at Tsarskoye Selo.

I haven’t locked the door tonight,
The lamp unlit I’ll keep,
You’ve no conception of the fight
I’ve had avoiding sleep.

And watching how the sunset fades
’Midst pines’ incisions’ scores,
And drunk on voice’s glib tirades
That sounded just like yours.

And knowing that there was no hope,
That I in hell would burn!
And yet was sure – for I’m a dope –
That you would still return.

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Ах, дверь не запирала я,
Не зажигала свеч,
Не знаешь, как, усталая,
Я не решалась лечь.

Смотреть, как гаснут полосы
В закатном мраке хвой,
Пьянея звуком голоса,
Похожего на твой.

И знать, что все потеряно,
Что жизнь – проклятый ад!
О, я была уверена,
Что ты придешь назад.

Translation by Rupert Moreton

The Confession (Исповедь), Dmitri Kedrin

Kedrin wrote this in 1926, when he was 19. He was an enthusiast for the new Soviet state, and this deceptively simple poem appears to reflect a conformist view of religion. Like so many of his contemporaries, however, Kedrin died young and in mysterious circumstances, in 1945. The poet’s vocation was dangerous.

“So, look, my child, into my eyes
And do not hide your face.
Believe me, child, the priest espies
The hearted secret place.

Behold, your sins your soul besmirch,
To burning it is bound.
Donate some wine then to the church –
Forgiveness thus is found.”

“But I, who’ve loved the sinful juice,
When winter’s cold set in –
Have kept my sins in daily use,
Rum dribbles down my chin.

And with my darling at my side,
I’ve rinsed my mouth with it…”
“So tell your priest, you cannot hide,
The sins you did commit.”

“Around my table we have fought
About religion’s claim.
And all my sinful deeds and thought
Have rocked the building’s frame.”

“This isn’t, child, the first offence
To rip a dozen skins:
This priest has dealt with humans dense
And surfeit of their sins.

How many, though, and where and when
Have all your lovers been?
How did you kiss them and, pray, then
Where was your kisses’ scene?”

“Since then, as you’re devoid of shame,
A hundred I’ll confess.
I kissed them where – I’ll take the blame –
Your lips did never press.”

“From kisses and from drinking wine
To hell the way is straight.
So, hear me, child, as I opine:
At mine you’ll find your fate!

We’ll talk about it all at home
Your sins we will relive.
And just remember that High Rome
Allows me to forgive.”

“I’ll pray to my peculiar saint,
At mass I shall exhort,
I’ll keep a fast, I’ll show restraint
To men I won’t resort.”

“So, farewell then. It pleases me
That you will fast and pray –
For hell is where you’re heading, see,
And come will soon that day.”

“I’ll decorate the corner shrine,
A candle I shall light…
Old man, release these cords of mine,
Have pity on my plight!”

“Be silent! God forgive you then,
His cross may save you yet!”
“But first release my lips again,
Till then my sins forget!”

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

“Смотри, дитя, в мои глаза,
Не прячь в руках лица.
Поверь, дитя: глазам ксендза
Открыты все сердца.

Твоя душа грехом полна,
Сама в огонь летит.
Пожертвуй церкви литр вина
И бог тебя простит”.

“Но я, греховный сок любя,
Когда пришла зима –
Грехи хранила для тебя,
А ром пила сама.

С любимым лежа на боку,
Мы полоскали рты…”
“Так расскажи духовнику,
В чем согрешила ты?”

“Дебат у моего стола
Религию шатал.
Мои греховные дела
Гремят на весь квартал”.

“Проступок первый не таков,
Чтоб драть по десять шкур:
У папы много дураков
И слишком много дур.

Но сколько было и когда
Любовников твоих?
Как целовала и куда
Ты целовала их?”

“С тех пор, как ты лишен стыда,
Их было ровно сто.
Я целовала их туда,
Куда тебя – никто”.

“От поцелуев и вина
До ада путь прямой.
Послушай, панна, ты должна
Прийти ко мне домой!

Мы дома так поговорим,
Что будет стул трещать,
И помни, что Высокий Рим
Мне дал права прощать”.

“Я помолюсь моим святым
И мессу закажу,
Назначу пост, но к холостым
Мужчинам не хожу”.

“Тогда прощай. Я очень рад
Молитвам и постам,
Ведь ты стремишься прямо в ад
И, верно, будешь там”.

“Но я божницу уберу,
Молясь, зажгу свечу…
Пусти, старик, мою икру,
Я, право, закричу!..”

“Молчи, господь тебя прости
Своим святым крестом!..”
“Ты… прежде… губы отпусти,
А уж грехи – потом!”

Translation by Rupert Moreton

“Just when your face arose above” (“Когда взошло твое лицо”), Yevgeny Yevtushenko

Yevtushenko in 1960

Yevtushenko wrote this in 1960, at the height of Khrushchev’s thaw. His marriage to the poet Bella Akhmadulina had recently ended, but one senses he is concerned here with more than just love’s fragility.

Just when your face arose above
the crumpled mess of my existence,
at first, confronted by such love,
I knew my past was mere subsistence.

But groves and rivers, and the sea
were by its lustre then striated,
and worldly colours consecrated
the uninitiated me.

I’m so afraid, I’m so afraid
of unexpected daybreak’s ending,
discovery, joy and tears’ expending,
but fight with fear I haven’t made.

And now I must recall –
this fear is love. And, though it perish,
it’s something yet I dogged cherish,
the careless guardian of it all.

This fear entraps me in its wheel.
I know these moments are not lasting,
that brief’s kaleidoscopic blasting.
Your face will set – for that’s the deal.

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Когда взошло твое лицо
над жизнью скомканной моею,
вначале понял я лишь то,
как скудно все, что я имею.

Но рощи, реки и моря
оно особо осветило
и в краски мира посвятило
непосвященного меня.

Я так боюсь, я так боюсь
конца нежданного восхода,
конца открытий, слез, восторга,
но с этим страхом не борюсь.

Я помню – этот страх
и есть любовь. Его лелею,
хотя лелеять не умею,
своей любви небрежный страж.

Я страхом этим взят в кольцо.
Мгновенья эти – знаю – кратки,
и для меня исчезнут краски,
когда зайдет твое лицо…

Translation by Rupert Moreton

In the Summer (Летом), “K R” (Grand Duke Konstantin Konstantinovich Romanov)

“K R” wrote this in 1888 in Krasnoye Selo.

The cherry blossom long had faded,
And gardens’ spilling lilacs now
No longer waved their fan, for, jaded,
Their fragrant blooms hung from the bough.

And on long poles the green hop’s training
Entwined itself along the wall,
And peonies, lush with reddish staining,
Now cloaked the meadow with their shawl.

At their reflection stars were gazing
In river’s mirrored glassy sky,
And just like blue eyes’ sapphire blazing
The cornflowers shivered in the rye.

Midsummer we had long awaited,
And yet I missed the days of spring,
And though the blooming now elated,
My soul was clasped in sorrow’s cling.

Again, I feared that loss was fated
Of all the richness of my life,
Of what my heart had long awaited,
And soul had longed for through the strife!

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Давно черемуха завяла,
И на сирени средь садов
Уж не качались опахала
Благоухающих цветов.

По длинным жердям хмель зеленый
Вился высокою стеной,
И рдели пышные пионы,
Нагнувшись низко над травой.

Гляделись звезды золотые
В струи прозрачные реки,
И словно очи голубые
Во ржи синели васильки.

Мы дождались средины лета,
Но вешних дней мне было жаль,
И с этой радостью расцвета
Прокралась в душу мне печаль.

Лишиться вновь мне страшно стало
Всего, чем жизнь так хороша,
Чего так долго сердце ждало,
Чего так жаждала душа!

Translation by Rupert Moreton

 

Just a Girl (Только девочка), Marina Tsvetaeva

Written in 1909, when Tsvetaeva was 17.

I’m just a girl. My duty’s e’er
Before I wedding keep
To know that wolves are everywhere
And that I am a sheep.

To dream of golden-castled glen
To swing and twirl and shake
At first a doll, and later then
The dollish thing I make.

A sword in hand does not me suit,
And nor does music’s cry.
I’m just a girl – I must be mute.
If only, only I

Might know from starry heavens’ gaze
That on me blazed a star,
And might yet smile on others’ ways
With eye of level par.

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Я только девочка. Мой долг
До брачного венца
Не забывать, что всюду – волк
И помнить: я – овца.

Мечтать о замке золотом,
Качать, кружить, трясти
Сначала куклу, а потом
Не куклу, а почти.

В моей руке не быть мечу,
Не зазвенеть струне.
Я только девочка,- молчу.
Ах, если бы и мне

Взглянув на звезды знать, что там
И мне звезда зажглась
И улыбаться всем глазам,
Не опуская глаз!

Translation by Rupert Moreton

“Discordant is her soul” (“В ее душе разлад”), Konstantin Fofanov

This poem was written in 1895, when Fofanov was at the height of his popularity. By the early years of the twentieth century, he was living in poverty and had succumbed to alcoholism. He died on his 49th birthday, on 30th May 1911.

Discordant is her soul
And sadness fills her dreams;
For whom’s the glance which stole,
The smile on lips which gleams?

It all she yet awaits –
Unknown by anyone;
And when her sadness grates,
Of reasons she has none.

As yesterday, the sun,
With scarlet blush burnt out,
In clinic’s garden spun
Translucent shroud about,

As pale as lily’s bloom,
She strayed when half-asleep,
In latticed windowed room
From her a song did seep.

That song was not a song,
But rather tears or blood,
Like sickness, dead and long,
Like sultry love in flood.

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

В ее душе разлад,
Печаль в ее мечтах;
Кому же нежный взгляд,
Улыбка на устах?

Всё ждет и ждет она –
Неведомо кого;
И в час, когда грустна,-
Не знает отчего.

Вчера, когда закат,
Алея, догорал
И на больничный сад
Прозрачный саван ткал,

Как лилия бледна,
Блуждая в полусне,
Запела песнь она
В решетчатом окне.

Та песнь была не песнь,
А слезы или кровь,
Ужасна, как болезнь,
И знойна, как любовь.

Translation by Rupert Moreton