Christmas in Abyssinia (Рождество в Абиссинии), Nikolai Gumilev

Portrait of Nikolai Gumilev by Kardovskaya, 1909

One of Gumilev’s African poems, written in 1911.

Time to hunt? – the moon had risen.
To the servant “Now!” I said,
“To the swamp’s benighted prison,
We should track where beaver’s fled.”

But in answer he now smiling –
Scarcely could he triumph hide –
“Master,” cried, “Stop your beguiling,
It’s the eve of Christmastide.

And tonight all beasts together –
Lions, elephants and mice –
At the pearly gates will tether,
Where they’ve come to gladden Christ.

There at first in peace they’ll gather –
There each other they’ll not fight,
They won’t get into a lather,
They won’t kick or buck or bite.

And when comes, past human knowing,
Shining God to take his seat,
All with roaring, barking, lowing
There will gather at his feet.

Had you eyes, you would distinguish
There among them beaver yet,
If you seek him to extinguish,
You’ll by troubles be beset!”

I replied: “I’ve sleep to get!”

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Месяц встал; ну что ж, охота?
Я сказал слуге: «Пора!
Нынче ночью у болота
Надо выследить бобра».

Но, осклабясь для ответа,
Чуть скрывая торжество,
Он воскликнул: «Что ты, гета,
Завтра будет Рождество.

И сегодня ночью звери:
Львы, слоны и мелкота —
Все придут к небесной двери,
Будут радовать Христа.

Ни один из них вначале
На других не нападет,
Ни укусит, ни ужалит,
Ни лягнет и ни боднет.

А когда, людьми не знаем,
В поле выйдет Светлый Бог,
Все с мычаньем, ревом, лаем
У его столпятся ног.

Будь ты зрячим, ты б увидел
Там и своего бобра,
Но когда б его обидел,
Мало было бы добра».

Я ответил: «Спать пора!»

Translation by Rupert Moreton

The Clever Devil (Умный Дьявол), Nikolai Gumilev

Gumilev wrote this in 1906.

My faithful devil, my old crony,
Once sang to me this song alone:
“All night sailed sailor on the briny,
At dawn to seabed he was thrown.

With all around him sea walls looming,
And crashing, foaming from above,
Before him flew, and whiter blooming,
An apparition of his love.

He heard her sailing on the level:
‘Believe my undeceiving tone…’
Remember,” quoth the clever devil,
“At dawn to seabed he was thrown.”

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Мой старый друг, мой верный Дьявол,
Пропел мне песенку одну:
“Всю ночь моряк в пучине плавал,
А на заре пошел ко дну.

Кругом вставали волны-стены,
Спадали, вспенивались вновь,
Пред ним неслась, белее пены,
Его великая любовь.

Он слышал зов, когда он плавал:
“О, верь мне, я не обману”…
Но помни,- молвил умный Дьявол,-
Он на заре пошел ко дну”.

Translation  by Rupert Moreton

 

The Porcelain Pavilion (Фарфоровый павильон), Nikolai Gumilev

Portrait of Nikolai Gumilev by Kardovskaya, 1909

At heart of artificial lake arose
A porcelain folly – lone pavilion’s form.
And arching, like a springing tiger’s spine,
To it a bridge of jasper reached.

And there in this pavilion idly sat
A group of friends, who were quite brightly dressed,
And drinking from their dragon-painted bowls
Some mulled and spicy-scented wine.

And they were happily engaged in chat
And then they fell to writing down their poems
With jaunty cocking of their yellow hats
And elbows’ jut from rolled up sleeves.

In lake’s clean waters clearly could be seen
A concave bridge, just like a jasper moon,
And then some friends behind their china bowls,
Turned upside down in mirrored glaze.

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Среди искусственного озера
Поднялся павильон фарфоровый.
Тигриною спиною выгнутый,
Мост яшмовый к нему ведет.

И в этом павильоне несколько
Друзей, одетых в платья светлые,
Из чаш, расписанных драконами,
Пьют подогретое вино.

То разговаривают весело,
А то стихи свои записывают,
Заламывая шляпы желтые,
Засучивая рукава.

И ясно видно в чистом озере –
Мост вогнутый, как месяц яшмовый,
И несколько друзей за чашами,
Повернутых вниз головой.

Translation by Rupert Moreton

 

Andrei Rublev (Андрей Рублев), Nikolai Gumilev

Gumilev wrote this in 1916. The sirins of the third stanza are creatures from Russian mythology with a bird’s body and a woman’s head.

It is my firm and sweet conviction,
Directed by monastic art,
This woman’s face is heaven’s depiction
To Promised One by Maker’s heart.

Her nose, like tree trunk, tall and slender,
Unfurls the arches of her brows
Above expression stern yet tender,
Like bending of a date-palm’s boughs.

Her eyes like sirins ’neath the branches,
Prophetic, sweetly seem to sing,
They deftly tell tale’s circumstances,
Disclose soul’s secrets on the wing.

Like heaven’s vault – her open forehead;
Above her curls appear like cloud;
And gentle seraphs, charming, timid,
With wings are brushing head unbowed.

And there beneath the tree, red’s smother –
Her lips are daubed with Eden’s shade,
The tint that tempted Eve our mother
To break the covenant she had made.

Andrei Rublev wrote all this for me
With brilliant brush’s artful prod,
And in this sad life’s labour’s torment
I find that I’ve been blessed by God.

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Я твердо, я так сладко знаю,
С искусством иноков знаком,
Что лик жены подобен раю,
Обетованному Творцом.

Нос – это древа ствол высокий;
Две тонкие дуги бровей
Над ним раскинулись, широки,
Изгибом пальмовых ветвей.

Два вещих сирина, два глаза,
Под ними сладостно поют,
Велеречивостью рассказа
Все тайны духа выдают.

Открытый лоб – как свод небесный,
И кудри – облака над ним;
Их, верно, с робостью прелестной
Касался нежный серафим.

И тут же, у подножья древа,
Уста – как некий райский цвет,
Из-за какого матерь Ева
Благой нарушила завет.

Все это кистью достохвальной
Андрей Рублев мне начертал,
И в этой жизни труд печальный
Благословеньем Божьим стал.

Translation by Rupert Moreton

“Of all the countless stars above” (“Среди бесчисленных светил”), Nikolai Gumilev

The last photographs of Gumilev, taken after his arrest

Gumilev wrote this in 1918, when his world was in turmoil, and his future uncertain. He was shot by the Cheka in 1921.

Of all the countless stars above
I’ve chosen this, our world so gloomy.
And in this world I’ve come to love
Some cheerful pathways set before me.

And when an unexpected grief
My soul in secret starts assailing,
I peer into sky’s cloudy reef
Until my soul-deep smile’s unveiling.

And if at times when I’m asleep
I dream about sweet native places,
An unexpected awe I reap
In finding that my heart still races.

Oh, it was all so long ago
Out there beyond, in dark’s expanses –
Where do I sail, and how, below?
It’s no big deal. I’ll take my chances.

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Среди бесчисленных светил
Я вольно выбрал мир наш строгий.
И в этом мире полюбил
Одни веселые дороги.

Когда внезапная тоска
Мне тайно в душу проберется,
Я вглядываюсь в облака
Пока душа не улыбнется.

Если мне порою сон
О милой родине приснится,
Я непритворно удивлен,
Что сердце начинает биться.

Ведь это было так давно
И где-то там, за небесами,
Куда мне плыть, не все ль равно,
И под какими парусами?

Translation by Rupert Moreton

“With all your empty words’ addresses” (“Ты говорил слова пустые”), Nikolai Gumilev

With all your empty words’ addresses
The girl’s besotted and she’s bloomed,
For there she combs her golden tresses,
By festive mood she’s all-consumed.
Now summoned by the church bells ringing
For you she takes her prayer’s refrain.
The sun and sky to her you’re bringing,
You have become her tender rain.
Her eyes grow dim as thunder’s brewing
Uneven, often, comes her sigh.
For now before you flowers she’s strewing,
But only ask – for you she’ll die.

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Ты говорил слова пустые,
А девушка и расцвела,
Вот чешет кудри золотые,
По-праздничному весела.
Теперь ко всем церковным требам
Молиться ходит о твоем.
Ты стал ей солнцем, стал ей небом,
Ты стал ей ласковым дождем.
Глаза темнеют, чуя грозы.
Неровен вздох ее и част.
Она пока приносит розы,
Но захоти, и жизнь отдаст.

Translation by Rupert Moreton

The Descendants of Cain (Потомки Каина), Nikolai Gumilev

A sonnet from 1909.

That sad-strict spirit then did not dissemble –
The one who called himself the morning star –
When uttered he: “Fear not the highest’s bar,
Just eat the fruit, and you’ll the gods resemble.”

To young men then all highways stretched before them,
And old men were relieved of all their toil,
And damsels took the amber fruits as spoil,
And snow-white were the unicorns – we saw them.

But why, deprived of strength, then do we bow,
Why do we feel forgotten, and why now
Comes old temptation’s horror’s revelation,

When accidentally someone’s idle hand
Connects two sticks, two poles, two grasses, and
Beholds the crucifix that’s his creation?

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Он не солгал нам, дух печально-строгий,
Принявший имя утренней звезды,
Когда сказал: “Не бойтесь вышней мзды,
Вкусите плод, и будете, как боги”.

Для юношей открылись все дороги,
Для старцев – все запретные труды,
Для девушек – янтарные плоды
И белые, как снег, единороги.

Но почему мы клонимся без сил,
Нам кажется, что кто-то нас забыл,
Нам ясен ужас древнего соблазна,

Когда случайно чья-нибудь рука
Две жердочки, две травки, два древка
Соединит на миг крестообразно?

Translation by Rupert Moreton

“There hasn’t been a transformation” (“Нет, ничего не изменилось”) , Nikolai Gumilev

It was only after I finished this translation that I realised it was a poem I had already translated. My other version is here. I think this one is better.

There hasn’t been a transformation
In nature’s poor and simple state,
But wonderful illumination
In boundless beauty’s stirred of late.

Our feeble human flesh will doubtless
When dawns the hour appear like this,
When out of the enormous darkness
With judgement calls the Lord of bliss.

So, know my friend so proud and tender,
With you and only you alone,
With red-haired snow-white form so slender
I came into my very own.

And, oh, you smiled my lovely darling,
And you then did not understand
How much you shone, what darkling, snarling,
grim shadow wrapped you with its band.

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Нет, ничего не изменилось
В природе бедной и простой,
Все только дивно озарилось
Невыразимой красотой.

Такой и явится, наверно,
Людская немощная плоть,
Когда ее из тьмы безмерной
В час судный воззовет господь.

Знай, друг мой гордый, друг мой нежный,
С тобою, лишь с тобой одной,
Рыжеволосой, белоснежной
Я стал на миг самим собой.

Ты улыбнулась, дорогая,
И ты не поняла сама,
Как ты сияешь, и какая
Вокруг тебя сгустилась тьма.

Translation by Rupert Moreton

 

“The tip of willow tree was blackened” “Ветла чернела на вершине”, Nikolai Gumilev

This was written in 1919, the year after Gumilev divorced Anna Akhmatova, so it is probably addressed to Anna Nikolaevna Engelhardt, whom he married that year. His passion sits uneasily with his wanderlust…

The tip of willow tree was blackened,
For rooks protruded from its crown,
In azure sky-dale there they slackened –
The sheepish clouds grazed on its down.
And you, with gaze of resignation,
Announced: “I am in love with you.”
Like sea was grass’s oscillation,
At one o’clock, what could I do?

I kissed this summer-scented letter,
On rosy cheeks, the grass’s shade,
The fragrant feast of light the better
To study how those bronze curls played.
And you to me were as alluring
As distant place by man unknown,
The promised land of fame enduring,
Of wine and song and rapture’s throne.

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Ветла чернела на вершине,
Грачи топорщились слегка,
В долине неба синей-синей
Паслись, как овцы, облака.
И ты с покорностью во взоре
Сказала: “Влюблена я в вас” –
Кругом трава была, как море,
Послеполуденный был час.

Я целовал посланья лета,
Тень трав на розовых щеках,
Благоуханный праздник света
На бронзовых твоих кудрях.
И ты казалась мне желанной,
Как небывалая страна,
Какой-то край обетованный
Восторгов, песен и вина.

Translation by Rupert Moreton

War (Война), Nikolai Gumilev

“…[I]t is Gumilev’s name which is most often associated with the Russian poetic experience of the First World War. … One of the reasons for this … association is that Gumilev was the only major Russian poet to see actual service in the Imperial Army. Although he had a medical exemption, Gumilev volunteered for service just one month after Russia entered the war. … Gumilev’s war poems are usually exalted and rhetorical in tone. He treats the “poetic” aspects of the situation (honor, courage, sacrifice) with little concern for objective reality.” (“The Theme of War in the Works of Gumilev”, N. Elaine Rusinko, in The Slavic and East European Journal, Volume 21, No. 2 (Summer 1977))

Gumilev wrote this in 1914.

To M.M. Chichagov

Like a dog that strains on heavy halter
Rifle yaps across the forest now,
Bee-like, buzzing shrapnel doesn’t falter,
Gathering bright red honey from the bough.

In the distance, though, “Hurrah” is sounding
Like the reapers’ singing when they’re done.
Oh, you’ll say that peace is here abounding –
Blessèd village ’neath the setting sun.

And, indeed, it’s bright and seeming holy
As unfolds majestic art of war.
Gleaming seraphim descend on lowly
Soldiers’ shoulders as they have before.

Now, O Lord, we pray you’d grant your blessing
On those reapers as they slowly tread
Through the fields where blood is earth caressing –
Those who sow, in glory reap instead.

As for those who over plough are bending,
Those who kneel in prayer as they mourn,
Hearts they have whose flame will burn unending,
Dripping candles gutter as they burn.

But, O Lord, I pray in your compassion
Grant to others strength and glory’s bliss,
To defeated grace these words to fashion:
“Here, beloved, take a brother’s kiss!”

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

М. М. Чичагову

Как собака на цепи тяжелой,
Тявкает за лесом пулемет,
И жужжат шрапнели, словно пчелы,
Собирая ярко-красный мед.

А «ура» вдали — как будто пенье
Трудный день окончивших жнецов.
Скажешь: это — мирное селенье
В самый благостный из вечеров.

И воистину светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих,
На полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,
Как у тех, что молят и скорбят,
Их сердца горят перед Тобою,
Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силы
И победы царский час даруй,
Кто поверженному скажет: «Милый,
Вот, прими мой братский поцелуй!»

Translation by Rupert Moreton