Graffiti portrait of John Cleese, Lisbon. Photograph by Brocco.
I was a Russian student when A Fish Called Wanda was released in 1988. Famously, John Cleese’s recitation of a Russian poem sends Jamie Lee Curtis into a frenzy. At the time, Cleese’s Russian sounded almost plausible. It turns out it was this poem by Lermontov.
When troubled spell afflicts my life And sadness grips my heart: One pleasing prayer relieves my strife – To say it then I start.
There is a God-sent blessed strength With lively words in tune, And holy charm breathes through their length Whose source remains unknown.
And from my soul the burden seeps And doubt is far away – And faith is stirred and spirit weeps, And lightness holds new sway.
This is one of Lermontov’s last poems. Written in 1841, just before his death, it is a response to Pushkin’s poem of the same name – which I must clearly now translate.
E’er since eternal judge gave me
A prophet’s proud omniscient manner,
In people’s eyes I’m wont to see
The wicked sway of vice’s banner.
When I began to tell of love
And truth in all its purest teaching:
My fellows in a pressing shove
Stoned me, in spite of all beseeching.
And then with ash I dabbed my head,
And penniless I fled their places,
And in the desert, having fled,
Like birds, was fed by heaven’s graces;
Eternal covenant I keep,
I am obeyed by all creation;
Their dancing rays in joyous leap,
The stars hear me in their migration.
And when I thread my hurried way
Assailed by noisy hail’s mad clatter,
The smiling elders, proud and grey,
Engage the children with their chatter:
“Behold: for here’s a case for you!
This man was haughty and abrasive:
And though he spoke divinely too,
His foolish words were not persuasive.
Behold, then, children, see him there:
He’s gloomy, skeletal and pallid!
Behold, how poor he is and naked,
How all cast on him hateful stare!”
The Demon, by Mikhail Vrubel, 1890 [Public domain or Public domain], via Wikimedia Commons
Lermontov began his great epic poem when he was 15, but it was only published in 1842, after his death. It’s an exhilarating challenge for the translator – like Pushkin, Lermontov uses the iambic tetrameter; and like Pushkin, Lermontov delights in stretching ideas across several lines. He also flits from present tense to past tense and back, and briefly, in the words of the Demon in Tamara’s dream in chapter XV, shifts to a trochaic tetrameter.
The effect is relentless: no one can be in any doubt that fate will not be denied. A friend of a friend insists that anyone who doubts the reality of fate can only believe it if they read Lermontov.
And so onwards to Part II!
An Eastern Tale
PART I
I
The exiled spirit, Demon banished,
Above the sinful earth once flew,
Remembered better days now vanished
Then crowded in his mind’s eye’s view;
Of days he’d spent in light’s own dwelling
When he had shone, a cherub chaste,
When spark of streaking comet’s swelling
Would greet him with its smile’s brief welling
As through the heavens it had raced,
When through the drifting mists eternal
He’d cast a greedy eye upon
The nomad’s train in wastes infernal
That by the starry void was drawn;
When faith a loving heart did spawn,
The happy firstborn of creation!
He’d no idea of sin’s damnation,
And serried ranks of barren time
Did not exact from conscience duty,
And now too weak was memory’s chime
To summon all that wondrous beauty.
II
And so the outcast wandered long
Through desert world that gave no shelter:
And century followed centuries’ throng
As minute follows minutes’ welter –
And all was marked by passion’s dearth.
And holding sway o’er worthless earth
In sowing sin he found no pleasure
And though he tried with all his skill
He found that no one had his measure
And evil was but tedious drill.
III
Above Caucasian lofty places
The one cast out of heaven flew:
Beneath him Kazbek’s diamond faces
There shone with endless frozen blue,
And far below, all light repelling,
Like crevice made for serpent’s dwelling
Darial a winding pattern drew,
And Terek, like a lion flinging
There frothing with its shaggy mane
Now roared – and beast and eagle winging
In azure height above the chain
Were listening as the water babbled.
And there the clouds in golden strands
From distant unknown southern lands
Were with him as he northwards travelled.
And rocky crags in looming crowd
Were deep in their mysterious dreaming,
And high above him to him bowed
And tracked the waves as they were gleaming;
And castle’s cliff-top towers perched
With menace drifting vapours scanning –
The days the guarding giants searched
As they Caucasian gates were manning!
And round it, wondrous vision wild
Was all God’s world – but scornful, smiled
The haughty spirit, eyes rejecting
Divine creation’s majesty –
His lofty brow no good reflecting,
No hint of gentle amity,
IV
And there before him now was spreading
Another lively, lovely scene:
The Georgian valleys’ grandeur threading
Extended with its glorious mien;
This earth’s redoubt of fertile green!
The pillared-poplars, leaves a-shedding,
And sonorous flowing rivers’ sheen
Along the bed of coloured shingle,
And nightingales from rosebush keen
For unrequited tuneful jingle
Of tender-noted lover’s preen;
The plane trees’ verdant leafy bower,
With crown of ivy, dense deceit,
The caves, where in the scorching heat,
The timid deer from sun’s rays cower;
And lustre, life, and rustling leaves,
The hundred voices ear perceives,
And thousand flowers’ wafting power!
Voluptuous warmth of midday sun
And aromatic dewy stun
That always comes when night is falling,
And brilliant stars, like eyes, recalling
A glance from Georgian maiden won!
However, but for envy’s chilling,
There nature’s gleam did not excite
In barren exile’s breast nor spilling
Emotions new, nor increased might;
And all that he to see was fated
By turns the angel loathed or hated.
V
And there was lofty house and yard –
The silver-haired Gudal’s construction…
Its cost in work and tears’ production
Was borne by slaves both long and hard.
Since dawn the shadows’ bars have scarred
The slopes of nearby mountains shaded.
And in the rock some steps are graded;
They lead from perching corner tower
To riverbank, and down it, flitting,
Princess Tamara at this hour,
Her face concealed by white veil fitting,
Aragvi-bound with water jar.
VI
And at the valleys, ever silent,
The clifftop house looked, far from gay;
But there’s a banquet on this day –
The wine is poured, shrieks zurna strident –
For Gudal’s found Tamara’s man,
To daughter’s wedding summoned clan.
And on the roof, with carpets covered,
The bride is sitting ’midst her friends;
With games and songs their leisure ends.
And where the setting sun has hovered
Behind the hills it now descends;
And as they clap with mad pulsation
They sing – and now her tambourine
The bride takes up in her elation.
She lifts her hand – behold the scene! –
Above her head – coquettish preen,
Like flighty bird it, sudden, rushes,
And seems to stop to cast a glance –
Her eyes now sparkle as they dance
Beneath her sultry shadowed lashes;
And beckon eyebrows of the bride
As suddenly she bends a little,
Along the rug with winsome glide
Her foot now wobbles like a skittle;
And now the lovely maiden smiles,
Replete her glance with childlike wiles,
But moonbeam on the condensation
Now shimmers with erratic beat,
And with her smiling’s animation
Nor life, nor youth can scarce compete.
VII
I swear to you by midnight star,
By setting sun and by its rising,
That neither golden Persia’s tsar
Nor earthly king from near or far
Has ever kissed such eye surprising;
And nor has harem’s splashing jet
With dewy opalescent ferment,
Relieving summer’s blazing torment,
Connected with such beauteous set!
And earthly hand of no one ever
Has by caresses’ sweet endeavour
Unplaited tresses so divine;
And such a wondrous beauty’s never –
Since paradise from world did sever –
So bloomed where southern sun did shine.
VIII
And now her final dance gyrated.
Alas! at dawn sad fate awaited
Gudal’s fair daughter, now elated,
Of liberty, vivacious child,
Who would become a bonded vassal
To alien land and unknown castle,
By unfamiliar clan defiled.
And darkened oft by doubt’s inducement
Her face was delicate and light;
And every moment of her movement,
So slender, quite beyond improvement,
Was full of simple, sweet delight,
That should the Demon, in his passing,
Upon her lower then his gaze,
With thoughts of former brethren massing,
He might have sighed and changed his ways…
IX
And Demon saw her… For a moment
Arose in him a strange excitement
That somehow caught him by surprise,
The desert of his silent conscience
Was filled with sound in blissful guise –
Again he stood before the monstrance
Where love, and good and grace are found!
And long did clasp his admiration
This lovely vision – and he found
The chain of former dreams’ elation,
As if a star beyond a star
Now rolled before him from afar.
Enchained by some unseen fixation,
A new distress in him was sown;
And now arose a new sensation
That spoke a language once his own.
A ghost was this regeneration?
The treacherous phrases of temptation
It seemed were absent from his mind…
Oblivion God had not assigned:
Amnesia met his deprecation!
X
Upon exhausted, loyal steed,
To wedding feast now came at speed
The bridegroom in his agitation.
He reached, now filled with love’s elation,
Aragvi’s scintillating banks.
Behind him trails in serried ranks
Weighed down with gifts that they are bringing
Behold! a camel caravan,
Their bells with doleful knell a-ringing,
On road as far as eye can scan.
Lo, this is Sinodal the ruler,
Before rich caravan he goes.
On belt his crafty weapon shows:
His dagger fashioned by a jeweller
In sunlight glinting – and his gun,
Its stock engraved and silver-spun.
And see, the playful wind is blowing
On sleeves of nobleman’s chukha.
It’s lace-lined as if made for shah –
His saddle bright with silken sewing;
His bridle with its tassels flowing;
Beneath him pants his gallant horse
Arrayed in gold upon its course.
Of Karabakh, this hot alumnus
Pricks up his ears in fearful numbness,
And snorting, squints from up on high
As leaping waters now draw nigh.
And dangerous is the road and narrow!
On left the cliffs soar to the sky,
From right comes river’s depth-thrown bellow.
It’s late, and snow on height’s dull yellow
Replaces sunset’s blush; and mist
Now spurs them on towards the tryst.
XI
And by the road is chapel nested…
For years now here in God has rested
Some prince or other, now a saint,
Who lost his life to murderous feint.
And since then weary traveller’s broken
His course to battle or to feast,
And here a fervent prayer has spoken
For God’s protection from the beast;
To many brings this prayer salvation
From Muslim dagger’s penetration.
But dashing groom this custom scorns,
Ancestral ways are choked by thorns –
For by some crafty machination
His thoughts all night the Demon’s tried:
In dark in his imagination
Another’s kissed on lips his bride.
And now two shades appeared with clatter
Of rifle-fire – what was the matter?
And on his stirrups standing now,
His hat pulled down below his brow,
The valiant prince now waited, silent;
In hand he brandished Turkish gun
He cracked his whip, as from the sun
He swooped like eagle, firing, violent.
And wild cry and muted moan
Resounded through the plunging valley –
The battle ended, hero thrown:
And fearful Georgians did not dally!
XII
And all was quiet; crowding round,
Their sometime riders dead on ground,
The camels, horror-struck were gazing;
And muffled came the doleful sound
Of dangling bells in dismal phrasing.
The gorgeous caravan was sacked;
Above those Christian bodies stacked
The bird of night was circles tracing!
For them no peaceful grave embracing
Beneath a consecrated yard,
For them was not their fathers’ guard;
Nor sisters’ nor their mothers’ keeping
Their vigil in their long veils sweeping,
In grieving pleading, sorely weeping,
Attending grave from far away!
But here with willing hand, however,
Above the rocks – a saint’s endeavour –
They will erect a cross one day;
In spring the tumbling ivy ever
Caressing it will coil around
Like fisher’s emerald net ensnaring;
And there from arduous road repairing
Will weary pilgrims oft be found
Where godly shadow strikes the ground…
XIII
As if to battle steed is dashing,
More swift than deer with snorts and crashing;
He comes to standstill with a wheeze,
And pricks his ears towards the breeze,
And paces, panting, nostrils flaring;
Then onwards, seemingly uncaring,
His spark-hooves’ clatter loud resounds,
His tousled mane behind him twisting,
Oblivious, he forwards pounds.
And yet his rider’s grim persisting!
Betimes with switch he feebly swings,
And crouching to steed’s mane he clings.
But he has lost control already,
His stirruped feet are now like lead,
And see! how now in broad stream steady
The blood beneath him oozes red.
O dashing steed, your lord you’ve carried
From battle’s clamour at all speed,
But still the Ossete isn’t parried,
His bullet’s struck – oh dreadful deed!
XIV
At Gudal’s there is grief and moaning,
In yard they crowd and news await:
Whose horse is this that, breathless, groaning,
Has fallen by the craggy gate?
Who is this lifeless rider stretching
With battle’s dread in fearful etching
In swarthy wrinkles of his brow?
His arms and dress – oh, fate romantic! –
Are bloody; clutching, final frantic,
To mane his hand is rigid now.
So ends long wait for her intended,
The vigil kept by anxious bride:
Enflamed by prince’s promise, splendid
That to their wedding feast he’d ride…
Alas! now never will her lover
With dashing horse new joys uncover!
XV
Upon the carefree clan was dropped,
As if a bolt, God’s retribution!
And poor Tamara now was flopped
On bed in weeping destitution;
And, flowing, follows tear on tear,
Her breast is heaving, she is panting;
And now, above her, voice enchanting
The sad Tamara seems to hear:
“My child, don’t cry! in vain your crying!
No matter what, your tear’s applying
Can never be life-giving dew:
To lovely face its clouds supplying
Will only virgin cheeks burn too!
He’s far away, new heights addresses,
He doesn’t understand your pain;
The light of heaven now caresses,
Immortal sight it does detain;
He hears the melodies of heaven…
So what are life’s complacent dreams,
The tears and groans of wretched maiden,
For one whom paradise redeems?
The fate of puny, mortal creatures,
Believe me, angel of the earth,
Should never mar your lovely features –
Such grieving, dear, is nothing worth!
Now aloft in breezy ocean
Rudderless, without a sail,
Float through mist with gentle motion
Angel choirs that spin their tale;
’Midst the heavens’ fields so boundless
Pass through sky without a trace
Woolly flocks, replete, yet soundless,
Of shy clouds in drifting race.
Neither are they joy nor sorrow
Parting’s hour nor fond farewell;
Careless of what brings tomorrow,
On the past they do not dwell.
On the painful day of anguish
You’ll remember them alone;
So, abandon fate and languish
Careless like them, on your own.
As soon as veil of night’s alighted
On grim Caucasian mountain peaks,
As soon as world, by spell delighted,
Enchanted, now no longer speaks;
As soon as rocks are brushed by breezes,
Whose breath the faded grasses teases,
Discloses then a hiding lark
That joyful flutters in the dark;
And underneath the vine’s protection,
Drinks heaven’s dew in fond subjection
The lovely night flower as it blooms;
As soon as golden crescent looms,
From tops of mountains softly rises,
And with its crafty gaze surprises –
To you I shall begin to fly;
Until the morning star I’ll linger
And golden dreams brush with their finger
Your silken lashes as you sigh.”
XVI
Now distant was those words’ conclusion,
As died their echo’s waning sound.
And up she leapt and looked around…
In her arose a strange confusion –
Despair and fear, but also found
Was unknown ardour’s new illusion.
Emotions new her sense had drowned;
And at its chains her soul was tearing,
And flames were coursing through her veins –
And with them, wonderfully flaring,
She thought she heard his words’ refrains.
And welcome sleep before the morning
At last then closed her weary eyes;
But now to her came thought’s surprise
A dream of strange, prophetic warning.
A stranger’s misty, silent shape,
Agleam, and hanging like a drape,
Towards her pillows now was bending;
His gaze was one of love unending,
And yet a sadness seemed to stir,
As if this shadow pitied her.
No angel this of heaven’s places,
no guardian dear of godly graces:
no crown of rainbow’s rays unfurls
to decorate his winsome curls.
To hell was not this wraith’s adherence,
Nor had he wicked martyr’s might!
Like limpid evening his appearance:
Nor day, nor night – nor dark nor light!
I
Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой;
Тех дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим,
Когда бегущая комета
Улыбкой ласковой привета
Любила поменяться с ним,
Когда сквозь вечные туманы,
Познанья жадный, он следил
Кочующие караваны
В пространстве брошенных светил;
Когда он верил и любил,
Счастливый первенец творенья!
Не знал ни злобы, ни сомненья,
И не грозил уму его
Веков бесплодных ряд унылый…
И много, много… и всего
Припомнить не имел он силы!
II
Давно отверженный блуждал
В пустыне мира без приюта:
Вослед за веком век бежал,
Как за минутою минута,
Однообразной чередой.
Ничтожной властвуя землей,
Он сеял зло без наслажденья,
Нигде искусству своему
Он не встречал сопротивленья —
И зло наскучило ему.
III
И над вершинами Кавказа
Изгнанник рая пролетал:
Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял,
И, глубоко внизу чернея,
Как трещина, жилище змея,
Вился излучистый Дарьял,
И Терек, прыгая, как львица
С косматой гривой на хребте,
Ревел, — и горный зверь и птица,
Кружась в лазурной высоте,
Глаголу вод его внимали;
И золотые облака
Из южных стран, издалека
Его на север провожали;
И скалы тесною толпой,
Таинственной дремоты полны,
Над ним склонялись головой,
Следя мелькающие волны;
И башни замков на скалах
Смотрели грозно сквозь туманы —
У врат Кавказа на часах
Сторожевые великаны!
И дик и чуден был вокруг
Весь божий мир; но гордый дух
Презрительным окинул оком
Творенье бога своего,
И на челе его высоком
Не отразилось ничего,
IV
И перед ним иной картины
Красы живые расцвели:
Роскошной Грузии долины
Ковром раскинулись вдали;
Счастливый, пышный край земли!
Столпообразные раины,
Звонко-бегущие ручьи
По дну из камней разноцветных,
И кущи роз, где соловьи
Поют красавиц, безответных
На сладкий голос их любви;
Чинар развесистые сени,
Густым венчанные плющом,
Пещеры, где палящим днем
Таятся робкие олени;
И блеск, и жизнь, и шум листов,
Стозвучный говор голосов,
Дыханье тысячи растений!
И полдня сладострастный зной,
И ароматною росой
Всегда увлаженные ночи,
И звезды яркие, как очи,
Как взор грузинки молодой!..
Но, кроме зависти холодной,
Природы блеск не возбудил
В груди изгнанника бесплодной
Ни новых чувств, ни новых сил;
И все, что пред собой он видел,
Он презирал иль ненавидел.
V
Высокий дом, широкий двор
Седой Гудал себе построил…
Трудов и слез он много стоил
Рабам послушным с давних пор.
С утра на скат соседних гор
От стен его ложатся тени.
В скале нарублены ступени;
Они от башни угловой
Ведут к реке, по ним мелькая,
Покрыта белою чадрой,
Княжна Тамара молодая
К Арагве ходит за водой.
VI
Всегда безмолвно на долины
Глядел с утеса мрачный дом;
Но пир большой сегодня в нем —
Звучит зурна, и льются вины —
Гудал сосватал дочь свою,
На пир он созвал всю семью.
На кровле, устланной коврами,
Сидит невеста меж подруг:
Средь игр и песен их досуг
Проходит. Дальними горами
Уж спрятан солнца полукруг;
В ладони мерно ударяя,
Они поют — и бубен свой
Берет невеста молодая.
И вот она, одной рукой
Кружа его над головой,
То вдруг помчится легче птицы,
То остановится, глядит —
И влажный взор ее блестит
Из-под завистливой ресницы;
То черной бровью поведет,
То вдруг наклонится немножко,
И по ковру скользит, плывет
Ее божественная ножка;
И улыбается она,
Веселья детского полна,
Но луч луны, по влаге зыбкой
Слегка играющий порой,
Едва ль сравнится с той улыбкой,
Как жизнь, как молодость, живой.
VII
Клянусь полночною звездой,
Лучом заката и востока,
Властитель Персии златой
И ни единый царь земной
Не целовал такого ока;
Гарема брызжущий фонтан
Ни разу жаркою порою
Своей жемчужною росою
Не омывал подобный стан!
Еще ничья рука земная,
По милому челу блуждая,
Таких волос не расплела;
С тех пор как мир лишился рая,
Клянусь, красавица такая
Под солнцем юга не цвела.
VIII
В последний раз она плясала.
Увы! заутра ожидала
Ее, наследницу Гудала,
Свободы резвую дитя,
Судьба печальная рабыни,
Отчизна, чуждая поныне,
И незнакомая семья.
И часто тайное сомненье
Темнило светлые черты;
И были все ее движенья
Так стройны, полны выраженья,
Так полны милой простоты,
Что если б Демон, пролетая,
В то время на нее взглянул,
То, прежних братии вспоминая,
Он отвернулся б — и вздохнул…
IX
И Демон видел… На мгновенье
Неизъяснимое волненье
В себе почувствовал он вдруг,
Немой души его пустыню
Наполнил благодатный звук —
И вновь постигнул он святыню
Любви, добра и красоты!
И долго сладостной картиной
Он любовался — и мечты
О прежнем счастье цепью длинной,
Как будто за звездой звезда,
Пред ним катилися тогда.
Прикованный незримой силой,
Он с новой грустью стал знаком;
В нем чувство вдруг заговорило
Родным когда-то языком.
То был ли признак возрожденья?
Он слов коварных искушенья
Найти в уме своем не мог…
Забыть? — забвенья не дал бог:
Да он и не взял бы забвенья!..
…………………
X
Измучив доброго коня,
На брачный пир к закату дня
Спешил жених нетерпеливый.
Арагвы светлой он счастливо
Достиг зеленых берегов.
Под тяжкой ношею даров
Едва, едва переступая,
За ним верблюдов длинный ряд
Дорогой тянется, мелькая:
Их колокольчики звенят.
Он сам, властитель Синодала,
Ведет богатый караван.
Ремнем затянут ловкий стан;
Оправа сабли и кинжала
Блестит на солнце; за спиной
Ружье с насечкой вырезной.
Играет ветер рукавами
Его чухи, — кругом она
Вся галуном обложена.
Цветными вышито шелками
Его седло; узда с кистями;
Под ним весь в мыле конь лихой
Бесценной масти, золотой.
Питомец резвый Карабаха
Прядет ушьми и, полный страха,
Храпя косится с крутизны
На пену скачущей волны.
Опасен, узок путь прибрежный!
Утесы с левой стороны,
Направо глубь реки мятежной.
Уж поздно. На вершине снежной
Румянец гаснет; встал туман…
Прибавил шагу караван.
XI
И вот часовня на дороге…
Тут с давних лет почиет в боге
Какой-то князь, теперь святой,
Убитый мстительной рукой.
С тех пор на праздник иль на битву,
Куда бы путник ни спешил,
Всегда усердную молитву
Он у часовни приносил;
И та молитва сберегала
От мусульманского кинжала.
Но презрел удалой жених
Обычай прадедов своих.
Его коварною мечтою
Лукавый Демон возмущал:
Он в мыслях, под ночною тьмою,
Уста невесты целовал.
Вдруг впереди мелькнули двое,
И больше — выстрел! — что такое?..
Привстав на звонких 4 стременах,
Надвинув на брови папах, 5
Отважный князь не молвил слова;
В руке сверкнул турецкий ствол,
Нагайка щелк — и, как орел,
Он кинулся… и выстрел снова!
И дикий крик и стон глухой
Промчались в глубине долины —
Недолго продолжался бой:
Бежали робкие грузины!
XII
Затихло все; теснясь толпой,
На трупы всадников порой
Верблюды с ужасом глядели;
И глухо в тишине степной
Их колокольчики звенели.
Разграблен пышный караван;
И над телами христиан
Чертит круги ночная птица!
Не ждет их мирная гробница
Под слоем монастырских плит,
Где прах отцов их был зарыт;
Не придут сестры с матерями,
Покрыты длинными чадрами,
С тоской, рыданьем и мольбами,
На гроб их из далеких мест!
Зато усердною рукою
Здесь у дороги, над скалою
На память водрузится крест;
И плющ, разросшийся весною,
Его, ласкаясь, обовьет
Своею сеткой изумрудной;
И, своротив с дороги трудной,
Не раз усталый пешеход
Под божьей тенью отдохнет…
XIII
Несется конь быстрее лани,
Храпит и рвется, будто к брани;
То вдруг осадит на скаку,
Прислушается к ветерку,
Широко ноздри раздувая;
То, разом в землю ударяя
Шипами звонкими копыт,
Взмахнув растрепанною гривой,
Вперед без памяти летит.
На нем есть всадник молчаливый!
Он бьется на седле порой,
Припав на гриву головой.
Уж он не правит поводами,
Задвинул ноги в стремена,
И кровь широкими струями
На чепраке его видна.
Скакун лихой, ты господина
Из боя вынес как стрела,
Но злая пуля осетина
Его во мраке догнала!
XIV
В семье Гудала плач и стоны,
Толпится на дворе народ:
Чей конь примчался запаленный
И пал на камни у ворот?
Кто этот всадник бездыханный?
Хранили след тревоги бранной
Морщины смуглого чела.
В крови оружие и платье;
В последнем бешеном пожатье
Рука на гриве замерла.
Недолго жениха младого,
Невеста, взор твой ожидал:
Сдержал он княжеское слово,
На брачный пир он прискакал…
Увы! но никогда уж снова
Не сядет на коня лихого!..
XV
На беззаботную семью
Как гром слетела божья кара!
Упала на постель свою,
Рыдает бедная Тамара;
Слеза катится за слезой,
Грудь высоко и трудно дышит;
И вот она как будто слышит
Волшебный голос над собой:
«Не плачь, дитя! не плачь напрасно!
Твоя слеза на труп безгласный
Живой росой не упадет:
Она лишь взор туманит ясный,
Ланиты девственные жжет!
Он далеко, он не узнает,
Не оценит тоски твоей;
Небесный свет теперь ласкает
Бесплотный взор его очей;
Он слышит райские напевы…
Что жизни мелочные сны,
И стон и слезы бедной девы
Для гостя райской стороны?
Нет, жребий смертного творенья,
Поверь мне, ангел мой земной,
Не стоит одного мгновенья
Твоей печали дорогой!
На воздушном океане,
Без руля и без ветрил,
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил;
Средь полей необозримых
В небе ходят без следа
Облаков неуловимых
Волокнистые стада.
Час разлуки, час свиданья —
Им ни радость, ни печаль;
Им в грядущем нет желанья
И прошедшего не жаль.
В день томительный несчастья
Ты об них лишь вспомяни;
Будь к земному без участья
И беспечна, как они!
Лишь только ночь своим покровом
Верхи Кавказа осенит,
Лишь только мир, волшебным словом
Завороженный, замолчит;
Лишь только ветер над скалою
Увядшей шевельнет травою,
И птичка, спрятанная в ней,
Порхнет во мраке веселей;
И под лозою виноградной,
Росу небес глотая жадно,
Цветок распустится ночной;
Лишь только месяц золотой
Из-за горы тихонько встанет
И на тебя украдкой взглянет, —
К тебе я стану прилетать;
Гостить я буду до денницы
И на шелковые ресницы
Сны золотые навевать…»
XVI
Слова умолкли в отдаленье,
Вослед за звуком умер звук.
Она, вскочив, глядит вокруг…
Невыразимое смятенье
В ее груди; печаль, испуг,
Восторга пыл — ничто в сравненье.
Все чувства в ней кипели вдруг;
Душа рвала свои оковы,
Огонь по жилам пробегал,
И этот голос чудно-новый,
Ей мнилось, все еще звучал.
И перед утром сон желанный
Глаза усталые смежил;
Но мысль ее он возмутил
Мечтой пророческой и странной.
Пришлец туманный и немой,
Красой блистая неземной,
К ее склонился изголовью;
И взор его с такой любовью,
Так грустно на нее смотрел,
Как будто он об ней жалел.
То не был ангел-небожитель,
Ее божественный хранитель:
Венец из радужных лучей
Не украшал его кудрей.
То не был ада дух ужасный,
Порочный мученик — о нет!
Он был похож на вечер ясный:
Ни день, ни ночь, — ни мрак, ни свет!..
My love for you is not an ardent thing,
And I can take or leave your beauty’s lustre:
In you I love past suffering’s memories’ muster,
The misspent youth to which I’d like to cling.
And when, betimes, I look upon your face,
On delving eyes in my preoccupation:
I’m having then a secret conversation,
For you are not my words of passion’s chase.
I’m talking to a love of younger days,
And in your face I’m other’s features seeking,
The lips of one who’s long since finished speaking,
In eyes extinguished flame of other’s gaze.
Lermontov spent many years travelling in the Caucasus, and much of his work was inspired by it. He wrote this poem in 1838. As is often the case with Lermontov, his metre is regular, but the length of his lines isn’t.
I love you, O my dagger, damask-sheathed,
My comrade, cold to hand and shining.
By craft of thoughtful Georgian made, who vengeance breathed,
Your blade was sharpened by a free Circassian.
A slender lily-hand transferred you into mine
To bring to mind the moment of our parting,
And now it wasn’t blood that caused your blade to shine,
But teary glint – a pearl-like jewel of anguished hearting.
And then you fixed upon me doleful raven gaze,
Replete with melancholic moment flittered,
Like steel before the fire’s quivering blaze,
At first it dimmed and then it glittered.
To wandering spirit your companionship is true,
To me you are a friend in pledge of love unspoken:
And so my iron comrade, I shall be like you –
Of hardened heart and will unbroken.
Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный.
Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
На грозный бой точил черкес свободный.
Лилейная рука тебя мне поднесла
В знак памяти, в минуту расставанья,
И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла,
Но светлая слеза – жемчужина страданья.
И черные глаза, остановясь на мне,
Исполнены таинственной печали,
Как сталь твоя при трепетном огне,
То вдруг тускнели, то сверкали.
Ты дан мне в спутники, любви залог немой,
И страннику в тебе пример не бесполезный:
Да, я не изменюсь и буду тверд душой,
Как ты, как ты, мой друг железный.
Lermontov wrote this in 1837, on hearing of the death of Alexander Pushkin in a duel. Four years later he himself died in a duel – lamented by Nikolai Ogarev in his poemOn the Death of Lermontov. The poem was circulated soon after Pushkin’s death, and its epilogue was enough to get Lermontov exiled to the Caucasus, where he was inspired to write A Hero of Our Time. The opening quotation is from Jean Rotrou’s play Venceslas. In the Russian the quotation is from a freely translated version popular in Russia at the time. Having sourced what I think must be the relevant passage, I have chosen to keep it in the original.
……………….. Grand Roi, des plus grands rois, le plus parfait modèle ; ………………………Conservez invaincu, cet invincible sein, ………………………Poussez jusques au bout, ce généreux dessein ; ………………………Et constant, écoutez, contre votre indulgence, ………………………Le sang d’un fils, qui crie, et demande vengeance.
The poet’s dead! his satisfaction
Demanded this, and all this led
To bullet-leaded putrefaction,
And lifeless hangs his once-proud head.
The poet’s soul could never swallow
The petty grievance and its shame,
Rejected all who blindly follow,
Succumbed alone to mortal claim!
Succumbed! So why now all this crying,
The choir’s unneeded empty praise,
Pathetic explanations flying?
Fate’s verdict now is all ablaze!
Weren’t you the ones who tried to stifle
His noble gift, so brave, untamed,
And yet did fan for pleasure’s trifle
His dying ember till it flamed?
So now? have fun… this final torment
He surely never could have borne:
Extinguished is his shining ferment,
His stately wreath lies now forlorn.
His killer calmly pulled the trigger,
The poet dear would not awake:
Assassin’s heart still beat with vigour,
The gun in hand did barely quake.
And is it really any wonder?
For he, like many from afar,
To us had come to hitch his star,
Our happiness and rank to plunder.
For laughing at another land
Dismissed he thus our fabled story;
He fain would snatch our nation’s glory;
Not knowing, at this moment gory,
At what he raised his wretched hand!
And he was killed – by grave was taken,
Just like that bard so sweet and yet forsaken, ……….Deaf envy’s undeserving prize,
The one whose fame the poet’s verse did waken, ……….Who met like him at ruthless hand his sad demise.
So why from peaceful bliss and generous friends’ affection
Would he depart to meet this stuffy world’s rejection ……….Of hearts unfettered, filled with ardent passion’s flame?
And why did he expose himself to lies malignant,
In face of their deceit remain so unindignant, ………..This man who’d always known of human shame?
And taking off his former crown some thorns entwining ……….With laurels in a wreath, they put it on his head: ………………..Its hidden spikes, his pain refining ………………..Bit into noble brow that bled;
And as he died, his final moments were corrupted
By treacherous innuendo of the mocking dopes,
His quest for vengeance thus was interrupted
By silent disappointment’s sad abandoned hopes. ………………..His wondrous songs then ceased resounding, ………………..And ears to strain again won’t yield: ………………..Grim grave of bard is tight, surrounding, ………………..His lips for ever now are sealed.
____________________________________________
……….And you, O haughty ones, the blossom
Of noble fathers who for spite alone were known,
With slavish heel a-trampling on the wretched flotsam
Of generations who by chance’s deal were thrown!
You greedy crowd, who kiss the throne in false subjection,
Who slay our Freedom, Glory, and our brightest Thought! ……….You seek a refuge in the law’s protection, ……….Before you truth and justice come to naught.
But God one day will judge you, friends of degradation! ……….This judge he waits for you; ……….He is unswayed by gold’s donation,
Before it happens fathoms all you think and do. ……….It will not help you then again to turn to slander; ……….So cease your protestation’s flood!
You never can expunge with gory black meander ……….The righteousness of poet’s blood!
………………..Отмщенье, государь, отмщенье! ………………..Паду к ногам твоим: ………………..Будь справедлив и накажи убийцу, ………………..Чтоб казнь его в позднейшие века ………………..Твой правый суд потомству возвестила, ………………..Чтоб видел злодеи в ней пример.
Погиб поэт!- невольник чести –
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!
Убит!.. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? веселитесь… Он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.
Его убийца хладнокровно
Навел удар… спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?… издалека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..
И он убит – и взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.
Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный ……….Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным, ……….Он, с юных лет постигнувший людей?..
И прежний сняв венок – они венец терновый, ……….Увитый лаврами, надели на него: ………………..Но иглы тайные сурово ………………..Язвили славное чело;
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
И умер он – с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд. ………………..Замолкли звуки чудных песен, ………………..Не раздаваться им опять: ………………..Приют певца угрюм и тесен, ………………..И на устах его печать.
_____________________________________________
……….А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи! ……….Таитесь вы под сению закона, ……….Пред вами суд и правда – всё молчи!..
Но есть и божий суд, наперсники разврата! ……….Есть грозный суд: он ждет; ……….Он не доступен звону злата,
И мысли, и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью: ……….Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью ……….Поэта праведную кровь!
Robert Havell, A collection of the Birds of Paradise, 1835
A bird of paradise I own,
She roosts upon a cypress tree,
She sits there all day long alone,
But not a note she sings to me;
Her spine is azure like the sky,
Her head is purple, on her wings
A golden dust you can espy –
As dawn’s reflection to clouds clings.
And only when the earth’s asleep,
And wrapped in mist amidst night’s hush
She then from branch begins to cheep –
So sweet to soul her singing’s rush
That sorrow’s burden can’t resist,
Her song’s allure you can’t forget,
When heart by gentle note is kissed
As joy when treasured guest is met;
And often in a storm I’ve heard
Her note that pleases me so much;
And always thus that peaceful bird
I crave, who brings such hopeful touch.
Есть птичка рая у меня,
На кипарисе молодом
Она сидит во время дня,
Но петь никак не станет днем;
Лазурь небес – ее спина,
Головка пурпур, на крылах
Пыль золотистая видна,-
Как отблеск утра в облаках.
И только что земля уснет,
Одета мглой в ночной тиши,
Она на ветке уж поет
Так сладко, сладко для души,
Что поневоле тягость мук
Забудешь, внемля песни той,
И сердцу каждый тихий звук
Как гость приятен дорогой;
И часто в бурю я слыхал
Тот звук, который так люблю;
И я всегда надеждой звал
Певицу мирную мою!
Portrait of Lermontov by Pyotr Zakharov-Chechenets, 1834
Lermontov wrote this when he was 18. Byron cast a long shadow. I’m disappointed that I didn’t find a way to start as Lermontov does: “No, I am not Byron, I’m another.”
It’s useless. It is not my role
To be another great Lord Byron,
Like him I’m slave to straying’s siren,
And yet I have a Russian soul.
I sooner blazed, flame soon will gutter
Though mind a little will achieve;
As bobs on ocean jetsam’s clutter
Soul’s burden of dashed hopes I’ll grieve.
Oh, who is able, gloomy oceans
To taste your mystery? Is there none
To tell the crowds of all my notions?
Can I – can God – can anyone?
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я – или бог – или никто!
So who has seen the Kremlin’s morning flash,
When over Moscow drapes a misty cling,
When, proud and simple, ’twixt the churches’ gash,
Gleams white the giant tower, like a king?
![The Demon, by Mikhail Vrubel, 1890 [Public domain or Public domain], via Wikimedia Commons](https://linguafennica.files.wordpress.com/2017/02/vrubel_demon.jpg)
lingua fennica 